В одном из финальных эпизодов рассказа герой и героиня на санях едут ночной заснеженной Москвой: «Полный месяц нырял в облаках над Кремлем, — “какой-то светящийся череп”, — сказала она. На Спасской башне часы били три, — еще сказала:

— Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву...».

Зачем писателю понадобилось устами героини проводить аналогию между Флоренцией и Москвой? Ответить на этот вопрос невозможно без попытки понять, какая роль отведена в «Чистом понедельнике» древней русской столице.

Сравнительно небольшой рассказ Бунина чрезвычайно густо насыщен московскими топонимами. В «Чистом понедельнике» по одному или по нескольку раз упоминаются (перечисляем в том же порядке, что в рассказе): Красные ворота, храм Христа Спасителя, рестораны «Прага», «Эрмитаж», «Метрополь», «Яр», «Стрельна», вегетарианская столовая на Арбате, Художественный кружок, Охотный ряд, Иверская часовня, храм Василия Блаженного, собор Спаса-на-Бору, Художественный театр, Новодевичий монастырь, Рогожское кладбище, трактир Егорова, Ордынка, Марфо-Мариинская обитель, Зачатьевский монастырь, Чудов монастырь, Спасская башня, Архангельский собор.

Пестрота реалий, использованных автором для создания образа Москвы  — продуманная. Все перечисленные архитектурные мотивы легко разбиваются на три группы. Первую группу образуют топонимы, провоцирующие читателя вспомнить о допетровской, «старообрядческой» столице: Красные ворота, Охотный ряд, Иверская часовня, храм Василия Блаженного, собор Спаса-на-Бору, Арбат, Новодевичий монастырь, Рогожское кладбище, Ордынка, Зачатьевский монастырь, Чудов монастырь, Спасская башня, Архангельский собор. Вторую группу — топонимы эмблематически связанные с обликом новейшей, модернистской Москвы: «Прага», «Эрмитаж», «Метрополь», Художественный кружок (где герой и героиня впервые встречаются — на лекции Андрея Белого), Художественный театр (актеры которого на капустнике изображают «нечто будто бы парижское»). Третью группу составляют постройки XIX-начала ХХ веков, стилизованные под русскую «византийскую» древность: храм Христа Спасителя и Марфо-Мариинская обитель.

Большинство архитектурных мотивов, входящих в первую группу, тесно увязано в рассказе с Востоком. В этом отношении Бунина уместно назвать последователем Константина Леонтьева. В своей работе «Византизм и славянство» Леонтьев писал о пятнадцатом веке, в том числе, как и о веке «постройки Василия Блаженного в Москве, постройки странной, неудовлетворительной, но до крайности своеобразной, русской, указавшей яснее прежнего на свойственный нам архитектурный стиль, именно на индийское многоглавие, приложенное к византийским началам»[2].

Мотивы второй, «модернистской» группы ассоциируются с Западом. Не случайно автор «Чистого понедельника» отобрал для своего рассказа названия тех московских ресторанов, которые звучат экзотично, пряно, «по-иностранному». Отобрал из знаменитой книги Владимира Гиляровского «Москва и москвичи», послужившей, наряду с личными бунинскими воспоминаниями, базовым источником для московской составляющей «Чистого понедельника».

Наконец, мотивы третьей группы предстают в рассказе материальным воплощением попыток модернистской и предмодернистской эпохи воспроизвести стиль византийской московской старины: недаром, храм Христа Спасителя без особой теплоты характеризуется в «Чистом понедельнике» как «слишком новая громада».

При этом мотивы всех трех групп не просто уживаются рядом в городском пространстве, но подсвечивают, отражают друг друга. Так, в названии московского трактира «Яр», данном в 1826 году в честь француза-ресторатора, носившего такую фамилию, отчетливо звучат древнеславянские обертоны. А в трактире Егорова на Охотном ряду, куда герой и героиня отправляются есть последние блины, — нельзя курить, потому что его держит старообрядец. Приведем здесь реплику героини из соответствующего фрагмента рассказа: «Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и Богородица Троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы — барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву». «Дикие мужики», французское шампанское, Индия — все это причудливо и вместе с тем естественно уживается в эклектической, впитывающей самые разнообразные влияния, Москве[3].

Уже не раз было замечено, что образ героини «Чистого понедельника» представляет собой метонимию России, чью, так и не раскрытую тайну герой-рассказчик демонстрирует читателю: «...она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения». Сходным образом, Москва у Бунина предстает метонимией образа героини, наделенной «индийской, персидской» красотой, а также эклектическими вкусами и привычками. Героиня «Чистого понедельника» до поры до времени мечется между древнерусским Востоком и модернистским Западом. Это в рассказе символизируют ее постоянные перемещения из монастырей и церквей в рестораны и на капустники, а затем — обратно. Но и в рамках, так сказать, своей византийской, религиозной линии поведения, героиня ведет себя на редкость непоследовательно. Цитирует при встрече с героем в прощеное воскресенье великопостную молитву Ефрема Сирина, а затем, через несколько минут, одно из предписаний этой молитвы нарушает («...и не осуждати брата моего...») — ср. с осуждающей героя репликой героини: «...я, например, часто хожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлевские соборы, а вы даже и не подозреваете этого». Упрекает героя в праздности, а инициативу, выбирая развлечения, берет на себя: «— Куда нынче? В “Метрополь” может быть?»; «— Поездим еще немножко, — сказала она, — потом поедем есть последние блины к Егорову...»; «— Постойте. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра “капустник” Художественного театра». Сетует на фальшь и пошлость актерской братии, а, интерпретируя образ своего возлюбленного, ссылается на реплику актера Качалова (совершая, тем самым, роковую ошибку): «— Конечно, красив. Качалов правду [здесь и далее курсив в цитатах мой — О. Л.] сказал... “Змей в естестве человеческом, зело прекрасном...”». Но ведь именно герою предстоит в финале «Чистого понедельника» совершить решающий, исполненный «восточного» стоицизма нравственный выбор: «Я повернулся и тихо вышел из ворот»[4].

Метонимическое сходство между героиней и Москвой, подчеркнуто в следующем внутреннем монологе героя (где, кстати сказать, мы встречаем и прямую метонимию — запах цветов в комнате героини = героиня): «“Странная любовь!” — думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него… “Странный город! — говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. — Василий Блаженный — и Спас-на-Бору, итальянские соборы — и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах...”».